Счастье человеческое

Рекомендуем дистанционный (онлайн) курс-тренинг счастья для тех, кто чувствует себя несчастным: «Из несчастного стать счастливым»

Я счастлива. Счастлива ли я?

И. С. Тургенев. «Накануне»

Прежде я прибавил бы: будь счастлив; теперь скажу тебе:

старайся жить, оно не так легко, как кажется.

И.С.Тургенев. «Фауст»

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – «Парк культуры».

Я быстро вошла в вагон и с удовольствием плюхнулась на свободное место. Привычным взглядом окинула пассажиров, сидящих напротив меня. Вдруг сердце знакомо вздрогнуло, и я невольно подалась вперед. Девушка в легком, весеннем, оливкового цвета, пальто. Овальное симпатичное лицо, кожа изысканно светлая, до бледности. Прямой нос, большие лучистые глаза-каштаны, строгие губы. Все черты тонкие, изнеженные. Маленькая родинка у правого глаза. Волосы до плеч – темные, пышные, вьющиеся. Что-то греческое, неуловимо строгое, древнее.

Неужели Евангелина? Евангелина Катранис?

– Ева, – отчетливо произнесла я, и напряжение в глазах девушки, тоже всматривающейся в меня, сменилось блеском радости.

– Ирочка!

Мы вскочили со своих мест и обнялись.

– Я тебя сразу узнала, Ева. Ты ничуть не изменилась! – воскликнула я.

Мягкий голос объявил название станции. Ева встрепенулась.

– Торопишься? Я с тобой выйду: поговорим, – предложила я.

Мы с Евой сели тут же, в метро, на скамье. Я крепко сжимала ее тонкие руки в своих, и мы смотрели друг на друга с восторгом и счастьем.

– Ты в Москве теперь живешь или нет? – начала я, желая как можно скорее узнать о жизни своей дорогой подруги.

– Да, в Москве.

– Давно приехала?

– Четыре года назад.

– Четыре года! И я ничего не знала, Ева! – почти ужаснулась я.

– Но ведь ты переехала. У меня не было твоего нового адреса, – с тихой улыбкой говорила Ева.

– Знаю. Просто как-то удивительно. Сколько бы еще так жили рядом и ничего не знали друг о друге? – я сжала Евины пальцы и неожиданно почувствовала, что мне в кожу врезается обручальное кольцо подруги.

– Ты замужем? – радостно удивилась я.

– Да.

– Поздравляю! Что творится! Сколько тебе сейчас лет, Ева?

– Двадцать два.

– А мужу?

– Двадцать шесть.

– Как его зовут? Кем работает? Ну, говори же, Ева! – я дрожала от нетерпения.

– Дима. Он предприниматель. Сетевой маркетинг и все из той же сферы. У меня есть дочь Леночка.

– Поздравляю! Ева, милая, ну ты оперативно работаешь! – рассмеялась я. – Сколько дочке?

– Три года.

– А во сколько лет ты замуж вышла? Рано?

– В 18. Я Диму давно знала. Когда мы с мамой вернулись из Греции, мне как раз исполнилось 18. Дима почти заставил меня выйти за него. Не хотел ждать.

– Ясно. Ева, ты учишься где-нибудь?

– Пока закончила первый курс филфака МГУ. Потом ушла в декретный отпуск.

– Ну ты даешь! – восхищенно прошептала я.

Ева посмотрела на часы.

– Ирочка, голубка, мне надо ехать. В поликлинику за справкой. Врач ждать не будет.

– Конечно, конечно! – мы встали.

– А где ты учишься, Ира?

– В медицинском. Первый Мед. Безумно нравится.

– Молодец. Запиши мой адрес и телефон. Придешь в гости.

Мы с Евой наскоро попрощались, расцеловались.

– До встречи, Ирочка.

– Подожди, – я схватила ее за рукав. – Какая теперь у тебя фамилия?

– Лазовская.

Я шла по Ленинскому проспекту в 1-ю градскую больницу на практику и думала о Еве. Она училась в моем классе несколько лет. Русская по матери и гречанка по отцу. Это он назвал дочку красивым и нежным именем Евангелия (по-гречески), Евангелина (по-русски). А мы звали ее просто – Ева, по-дружески.

Ева до пяти лет жила в Салониках. Затем, после трагической гибели отца, вернулась с матерью в Россию, поступила в первый класс. Она сразу зарекомендовала себя как тихая отличница, рассудительная и умная не по возрасту.

Из-за высокого роста и серьезного, недетского отношения ко всему, она считалась у нас самой взрослой, старшей, непререкаемым авторитетом, хотя была ровесницей многих девчонок.

То ли оттого, что Ева была верующей, то ли просто от природы, от особенности характера, у нее была потребность все время помогать кому-нибудь, утешать, выслушивать чужие проблемы; в общем – быть нужной, быть необходимой другим. Странно, но почему-то у нее это превосходно получалось. Уже в старших классах некоторые мои педагоги и старшеклассницы дожидались Еву на переменах либо после уроков и о чем-то разговаривали с ней, внимательно вглядываясь в ее лицо. Ребята из нашего класса уважали Еву и никогда не позволяли себе разговаривать с ней небрежно, свысока, привалившись к подоконнику или засунув руки в карманы джинсов. А Ева стояла прямая, с расправленными плечами, и что-то спокойно, с достоинством отвечала собеседнику, глядя в его глаза и чуть наклонив голову. Евина «нужность» была неоспоримой. Наш классный руководитель, учитель истории, как-то назвал ее талант «нейролингвистическим программированием». Ева долго смеялась после его слов, что случалось с ней редко, – она и представления не имела, что это такое. Мы прислушивались к советам Евы и порой как-то бессознательно перекладывали различные обязанности и ответственность за «внутриклассные» решения на нее; на всех школьных собраниях, огоньках, праздниках, во всех походах Ева была незаменимой.

Когда умерла моя любимая бабушка, воспитывавшая меня с детства, мне казалось, что я не смогу прожить без нее и дня. Она умерла неожиданно – от инсульта, и я никак не могла поверить, что ее больше нет. Ева не сказала мне ни одного слова утешения. Просто обнимала и выслушивала мои сбивчивые истеричные рассказы, терпеливо снося мои рыдания и жалобы.

Она присутствовала со мной на похоронах и здесь также молчала, позволяя мне отплакаться. Затем настал момент, когда у меня не осталось больше слез. Ева это почувствовала, и как-то ненавязчиво и просто мы оказались с ней в церкви.

«Перекрестись. Повторяй за мной: «Упокой, Господи, душу рабы Твоей Татьяны…», – шепотом учила Ева. – Поставь свечку… Еще перекрестись…». Я все делала, как она говорила. Мне было очень приятно слушаться Еву.

…В ту пору мы учились в восьмом классе. А через год она уехала с матерью в Грецию – их пригласили бабушка и дедушка Евы.

Сначала Ева писала моей однокласснице, письма приносились в класс и читались всеми, затем постепенно связь прервалась. Впереди были выпускные экзамены, неизведанный запах свободы и, что поделаешь?.. Ева далеко-далеко в солнечной чужой стране. А теперь! Я шла и чувствовала, что душу прошивают золотые нити огромной радости. Сколько всего произошло! Ева живет в Москве, Ева замужем! У Евы ребенок! Вот счастливица! И завтра я пойду к ней в гости! Завтра!

Ева с милой, радушной улыбкой открыла мне дверь. Она была в тёмно-зелёном домашнем платье, облегавшем ее стройную тонкую фигурку. И словно угадывалось в этой фигуре, прямой осанке и строгом профиле что-то античное, греческое. Воинственная Афина-Паллада. Афродита. Двухкомнатная квартира Евы была уютной и просторной. Все как-то мило, просто и удивительно радостно из-за большого количества светлых пейзажей на стенах. Засушенные изящные цветочки в вазочках, домашние растения, высокая раскидистая пальма в кадке – было такое ощущение, словно я попала в цветущий сад. В углу, на полке, стояли иконы под навесом плюща.

Я протянула Еве свой подарок – тортницу и три розы – и спросила, где дочка (для девочки я принесла мягкую игрушку).

– Лена спит, – Ева указала рукой на закрытую дверь другой комнаты. – Это у нас детская.

– У вас так здорово! Словно райский сад, – улыбнулась я. – Ева, а где твой Адам?

– На работе, – подруга скрестила руки на груди. – Бедный, он работает с утра до ночи. Ну, идем пить чай.

Мы долго пили на кухне чай с изумительно вкусным тортом, который испекла Ева, и говорили, говорили… Я была совершенно очарована её фотографиями. Греция, море, древние монастыри, гора Афон, сфотографированная с вертолета… Свадьба Евы. Безмятежная сказочная невеста: редкий контраст смугловатой матовой кожи и тёмных пышных волос с белоснежным, свадебным… Лучистое, счастливое лицо и необыкновенно красивое платье, похожее на невесомое облако, – из белого сверкающего газа и кружева (оно шилось в Греции на заказ). Смех, свет, веселье во всём облике. Муж Евы – высокий симпатичный брюнет со строгим взглядом карих глаз. Вот молодожены гостят в Салониках. Вот Ева с коляской…

Мы много говорили о свадьбе. Я восхищалась фотографиями и как-то почти бессознательно, по старой памяти, начала жаловаться подруге на свою несчастную жизнь. Я подробно рассказала о своем бывшем любимом, о несостоявшейся свадьбе.

– И ты, Ирочка, как 15-летняя девочка, решила, что на этом твоя жизнь закончилась? И больше не будет ни одного радостного дня? – смеясь, спросила Ева.

– Нет, разумеется, нет. Но это было так неприятно, Ева, – вздохнула я. – Когда действительность идёт вразрез с твоими мечтами, это очень обидно. Так хочется быть счастливой!

Моя подруга вдруг стала серьезной и, положив руки на колени, сказала:

– Ирочка, знаешь, как-то жена поэта, кажется, Осипа Мандельштама, стала доказывать ему, что она очень несчастлива. И муж спросил ее: «А кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива?». Вот и я хочу спросить тебя: милая Ира, с чего ты взяла, что ты должна быть счастливой?

Я удивленно посмотрела на подругу. Такого вопроса я никак не ожидала. Перебравшись вслед за Евой в сферу литературы, я ответила первое, что пришло мне в голову:

– Ну, все люди должны быть в идеале счастливыми. Вот какой-то классик, например, писал, что человек создан для счастья, как птица для полета.

– Ну-у, классик! – рассмеялась Ева. – А Достоевский, тоже, кстати, классик, писал, что человек рождается для того, чтобы как следует пострадать на земле. Вопрос в том, к словам какого классика примерять свою жизнь, свои мечты.

– Ева, перестань. Давай сворачивать полемику. Спустись ниже. Согласись, что любой человек стремится к счастью. Любой. Ты и я – мы стремимся создать семью, завести детей. Хотим любить и быть любимыми. И у тебя все получилось, Ева. И ты с высоты своего счастья смотришь на других людей и проповедуешь почему-то страдание, – с легким раздражением произнесла я.

– Я счастлива… – неожиданно проговорила Ева, и на губах ее возникла странная грустная улыбка. – Я счастлива, – повторила она как-то безнадежно. И вдруг встрепенулась:

– А все-таки, Ирочка, давай чуть-чуть порассуждаем. Да, любой человек стремиться к счастью, но зачастую он ищет его там, где не надо. Можно купить машину, квартиру, норковую шубу – и счастья не будет. Это извечная истина. И вообще понятие «счастье» лежит совсе-е-ем в другой плоскости. И изредка пересекается с материальными благами. Изредка и всего лишь на мгновение.

– Да ну что ты говоришь, Ева! Это частное мнение. Каждый человек сам определяет, что для него является счастьем! – воскликнула я.

– Да, но как глубоко несчастен тот человек, для которого счастьем является покупка новой машины или шубы… – грустно заметила Ева.

– Ну, это твое мнение! Я, например, безумно счастлива, что купила себе наконец-то тот мобильник, который давно хотела, и давай не будем больше спорить, – попросила я.

Мы посидели немного молча, и я с любопытством спросила:

– А что для тебя является счастьем? Наверное, твоя семья?

– Нет, – сразу же, с готовностью ответила Ева. – Мое счастье – это жить в ладу со своей совестью. Совесть – такой судья, от которого никуда не денешься. Можно, конечно, долгое время запихивать ее в самый дальний угол души, но совесть обязательно когда-нибудь встанет во весь рост и потребует за все ответа, – с болью в голосе закончила Ева и замолкла.

«Как пафосно. Нет, Ева как всегда в своем репертуаре: само совершенство, идеал, – подумала я и внезапно поняла, что «идеальный образ» подруги начинает меня сильно раздражать. – Такого не бывает. Начиталась в свое время книг о разумном, добром, вечном; о высоких материях. Но мужа, однако, отхватила какого! В тихом омуте…».

– Ладно, проехали. Лучше расскажи о свадебном путешествии, ты обещала.

Моя подруга неожиданно встала со стула и прислушалась.

– Леночка проснулась. Извини, я сейчас.

Ева быстро ушла в комнату. Я услышала доносящийся из детской жалобный писк, хныканье и затем голос Евы, успокаивающей дочь. Я думала, что подруга выйдет ко мне с девочкой на руках, и достала игрушку из пакета. Ева, войдя в кухню одна, быстро взяла из шкафа молочную смесь и включила плиту.

– Сейчас покормлю ее, – улыбнулась она, помешивая ложкой яблочное пюре и добавляя туда творог.

– Ева, ну что же ты не показываешь мне свое сокровище? – удивилась я.

– Ты не думай, я ее не прячу, – вдруг печально ответила Ева и вытерла руки о фартук. – Просто Лена тяжело больна. Очень тяжело. Пойдем.

Сколько горя, боли и безысходности было в глазах и словах Евы!

– Чем она больна? – тихо спросила я.

– Ты учишься в медицинском. Может, этот термин тебе уже известен, Ир. У Леночки органическое поражение головного мозга.

Я застыла в дверях детской. Этот термин был мне очень хорошо известен. Более чем хорошо. Наш врач-невропатолог, преподаватель анатомии и патологии, со свойственным многим медикам цинизмом называл таких детей «вяло рефлексирующими кусками мяса». Не знаю, быть может, в какой-то степени он и был прав. Это дети, которые самостоятельно могут лишь дышать, глотать и выделять… И все. Я с ужасом посмотрела на Еву, а потом перевела взгляд на розовую кроватку… Там лежала девочка (на вид она казалась крупным годовалым ребенком) – в ярких ползунках, коротко подстриженная, светленькая, с невидящим затуманенным взглядом… Около нее висели погремушки, цветастые мягкие игрушки. В изголовье стояла маленькая икона.

– Лена, Леночка, ты посмотри, кто к нам пришел! – заворковала ласково Ева, беря дочь на руки. Голова Лены безжизненно свесилась с плеча Евы.

Девочка в три года не могла самостоятельно держать голову. И никогда не сможет.

– Здравствуй, Ленуля, – чужим голосом проговорила я и поставила рядом с ее кроваткой свой подарок.

Лена жалобно и как-то нудно пищала, тыкалась носом в плечо матери, ничего не видя и никого не слыша.

– Ну, пойдем кушать. Совсем заморили мою ягодку голодом. Леночка будет кушать! – ворковала Ева.

Я с плохо скрываемым ужасом смотрела, как ребенок ест. Ева положила дочь к себе на колени, обхватила ее одной рукой за шею и пальцами раскрывала рот девочки. Лена дергалась, давилась, с трудом, утробно, мучительно глотала и напоминала мне… не до конца ожившую куклу. Слюнявчик, лежащий на руке Евы, был заляпан; пюре стекало по подбородку ребенка. Внезапно Лена сильно покраснела и натужно, громко и хрипло закашляла. Я машинально вскочила со стула, наклонилась к девочке.

– Ничего, ничего… Это бывает, – быстро остановила меня Ева. – Сейчас она откашляется. Я приучаю Лену к жидкой пище, это для нее тяжеловато; легче, когда кусочками… Подай, пожалуйста, вон то полотенце с утятами. После еды Ева умыла дочку и, качая ее на руках, села напротив меня на стул.

– Вот такая у нас Леночка, – с печальной улыбкой проговорила Ева.

Я молчала, смотрела то на Еву, то на ее дочку и пыталась осознать все, принять ту мысль, что Ева будет мучиться с ней всю жизнь.

– Но, Ева… неужели… неужели врачи не могли определить болезнь ребенка, когда ты была беременна? – воскликнула я .

Ева довольно холодно на меня взглянула.

– Ну и что я бы тогда сделала? Что? Пошла на аборт? Убила бы ее только за то, что она тяжело больна?

Ева отнесла дочку в кроватку.

– А Дима как… – вдруг начала я и осеклась, подумав, что зря начинаю этот разговор.

– Ты знаешь, Ирочка, во время беременности он просто носил меня на руках. Я так берегла себя. Никаких стрессов, переутомления, болезней… И вот наша девочка родилась такая. Дима предложил отдать ее в дом для детей-инвалидов, – спокойно рассказывала Ева. – Даже настаивал. Но я не согласилась. Я не могу отдать собственного ребенка куда-нибудь в такое место. Это моя дочка, и я буду растить ее. Это трудно, но это моя Лена.

Мне показалось, что в уютной квартире Евы все изменилось. Стало трудно дышать, цветы потеряли свою пестроту, пейзажи стали мрачными, темными. И все здесь так грустно, плохо, печально. И все – каждая вещь здесь – несет тяжелый груз свинцового, неизбывного горя. А я называла Еву счастливицей! Но ведь она и ведет себя как вполне счастливый человек!

Ева смотрела на стену и тихо рассказывала:

– Я думаю, что у Димы кто-то есть. Может, я сама виновата… Но я ошиблась в нем, а Дима ошибся во мне. Самое тяжелое, Ира, – это, наверное, когда теряешь доверие к человеку, которого так любил, кому так верил. Дима был совсем другим! Ну, или мне так показалось. Я совсем не умею разбираться в людях, как выяснилось. Совсем. Я никогда не думала, что буду настолько любимой! Настолько, Ира! У нас Димой было такое единение всего внешнего мира и внутреннего, что мы могли общаться… невербально! Он словно прочитывал мои мысли, мои желания. Такое редко бывает, Ирочка, очень редко. Мы понимали друг друга по каким-то неуловимым признакам. Например, Дима неожиданно делал мне подарок, о котором я мечтала очень давно, причем он ничего не знал. Я к нему: «Ну как же ты догадался, милый?». – А он улыбается: «Я знал, что тебе будет приятно». Откуда знал? Вот, Ира… А потом родилась Леночка… Как все изменилось! Она первый год много болела: почки, потом простуда, грипп, грипп и снова простуда. Мы из больниц практически не выходили. И видя, как Дима меняется, ну, приезжает к нам грустный, недовольный, раздраженный, я думала: «Ну почему же так?». Потому что какая-то медсестра из роддома посоветовала ему: «Уговори жену оставить ребенка. На кой он вам нужен, проклянете все. Молодые, все впереди – еще себе родите здорового». Это он мне потом рассказал. Или потому что у его лучшего друга здоровый сын, ровесник Леночки, уже стихи читает… И вот, Ирочка, я поняла причину. Она была очевидна. Наша любовь, скорее даже влюбленность, не прошла проверки на прочность. У нас с Димой, как выяснилось, разные понятия о любви. Когда все хорошо, любовь тут как тут – цветет и благоухает, а когда все плохо… Дима, наверное, не понял, что настоящая любовь – это жертва. Для него любовь – это совсем другое, это наш медовый месяц в Греции. Никого тогда не существовало, кроме нас двоих в мире, – Ева задумалась и замолчала, опустив голову.

– Боже мой! – вырвалось у меня, и на глазах выступили слезы. – Ева, и как ты живешь? Сама мучаешься, и Лена мучается!

Ева отрицательно покачала головой.

– Единственный человек, который мучается в этом доме, – это Дима. Он стесняется Лены, ему стыдно, что у всех «нормальные» дети, а его дочь так больна. И он меня считает ненормальной после того, как я отказалась отдать Леночку в дом ребенка.

– Ева, но у тебя ведь могут быть еще дети! – воскликнула я.

– Ирочка, это очень больной вопрос,– горестно зашептала Ева. – Я всегда хотела, чтобы у меня было много детей. И Дима тоже не против второго ребенка, он против Лены. Понимаешь, против Лены. В общем, очень много проблем, все очень непросто, Ир. Да плюс еще у нас уже психологический барьер – а вдруг второй малыш тоже родится… нездоровым?

– Ева, ну тем более! Если есть вероятность рождения и второго ребенка с таким заболеванием… – я запнулась, проследив за реакцией подруги, – ну, можно сделать специальные анализы, и ты сможешь прервать беременность, если… – я резко осеклась, вспомнив, что Ева верующая и никогда не сделает аборта. Ева, очевидно, тоже поняла причину моей заминки.

– В какие страшные, жестокие рамки ставит человека вера! – с горечью произнесла я. – Того нельзя, там грех, тут грех, этого тоже нельзя! Это же мучение! Мучение всю жизнь! – я пожалела, что дала выход этим словам. Вдруг я оскорбила… «религиозное чувство» Евы?

– Вера здесь не причем, – спокойно отозвалась подруга. – Ты думаешь, если бы я была неверующей, я бы смогла отдать Лену в интернат? Вера просто помогает нести этот тяжелый крест, без нее я бы не выдержала. Лену я очень люблю – очень, как любая мать… Да, с ней тяжело, ей самой часто очень тяжело, но мы все стараемся терпеть и помогать друг другу.

– Это слишком тяжело, Ева. Слишком.

– До чего же мы все стремимся к максимальному комфорту! Так хочется всем жить под колпаком, как принц Гаутама, и искусственной стеной отгородиться от боли и страданий. Мир должен состоять из сплошного счастья – моря голливудских улыбок в 33 зуба. А тех, кто не вписывается в наше понятие счастья, можно убрать: они разрушают стройную гармонию. Абортируем больных детей, изолируем всех инвалидов, всех умирающих поместим в хосписы! – Ева говорила искренно, и руки ее чуть дрожали. – Ирочка, милая, вера здесь ни при чем. Человек свободен. И всегда сам решает: убивать ребенка, который помешает его счастью, или нет. Мать, что самое страшное, выступает в роли судьи. Она судит чужую, не принадлежащую ей жизнь, – Ева вздохнула. – Ира, я не мазохистка, и я бы все отдала, чтобы моя Леночка была здорова. Но Бог послал мне именно такого ребенка – и это моя дочка, и я люблю ее такой, какая она есть. Это крест, Ирочка. А от креста, как и от совести, никуда не денешься. Скинешь его на время, а затем он вновь придавит с новой силой.

В глубине души я была согласна с Евой. Я восхищалась ее силой духа. Для меня этот подвиг был бы слишком тяжелым, невыносимым.

Часы показывали семь вечера.

– Надо Леночку собирать на улицу. Я гуляю с ней через день, – мягко проговорила Ева. – Она такая слабая! Простужается очень часто.

Мы прошли в детскую. Лена не спала и затуманенным взором смотрела мимо нас.

В это время входная дверь хлопнула.

– Это Дима вернулся, – сказала мне подруга.

Мы вышли в коридор, и Ева нас познакомила.

– Очень приятно, – Дима искренне улыбнулся мне. Лицо его было чуть тревожным и усталым. Ева поспешила на кухню разогреть ужин. Я следила за ее тонкими руками, беззащитно выглядывавшими из-под рукавов платья. Она быстро, ловко выложила вилку, нож возле тарелки, салфетку, чашку… Эти руки совсем недавно держали детский пластмассовый поильник с бабочками, пытаясь напоить дочку.

…Ева позвала мужа.

– Ужин я разогрела. Обязательно выпей морса из смородины, сейчас авитаминоз у всех, – тихо сказала Ева.

– Такой заботливой жены нет ни у кого, – Дима весело кивнул мне на Еву.

– Не говорите, Дима! У нас в классе Ева была для всех сестрой, и матерью, и личным психологом! – поддержала я.

– Мы сейчас с Леной идем гулять, а ты кушай, – словно виновато произнесла Ева.

Дима рассеянно кивнул и отправился на кухню.

– Ева, включи, пожалуйста, мне третий канал. Ну, НТВ, короче.

В детской Ева долго собирала дочку на прогулку. Подруга пела вполголоса песни для Лены, читала стихи, делала «сороку», а глаза девочки отрешенно, безучастно смотрели в какой-то другой, известный только ей мир.

Наша Лена громко плачет,

Уронила в речку мячик.

Тихо, Леночка, не плачь:

Не утонет в речке мяч…

– с выражением читала Ева, целуя ребенка.

Я услышала, как Дима прибавил громкость телевизора, а потом крикнул:

– Ева, перестань! Ты же знаешь, что она ничего не понимает!

Ева замолчала, а потом зашептала на ушко дочке:

– Не обращай внимания, Леночка. Папа просто устал. Я тебя люблю, ягодка.

…На улицу подруга вышла первая – с Леной на руках. Дима понес коляску (лифт не работал), а я – сумку с книжками и игрушками для ребенка.

– Хорошо, что вы зашли в гости, Ира, – неожиданно сказал мне Евин муж и через силу улыбнулся. – А то знаете, никого… Раньше друзья, туда-сюда, а теперь… Боятся помешать, что ли? Ребенок больной. Кому захочется, конечно… – у Димы было расстроенное, угрюмое лицо, и я решила, что надо что-то ответить.

– Вы знаете, Дима, – забормотала я, – Леночка словно все-все понимает, только не говорит.

– Ага, – кивнул с усмешкой Дима. И добавил: – Как собака.

На втором этаже он с грохотом поставил коляску и с отчаянием посмотрел в окно на тонкую фигуру жены с дочерью на руках.

– Больше всего мне жалко Еву. Дура она. Дура. Я ее очень люблю. Я не могу видеть, как она мучается. А это мучение ухаживать за таким ребенком. Ну, Ира, подумайте сами – ну пролежит Ленка таким макаром при хорошем уходе лет до 30. Дольше они не живут, мне врач сказал. Ну, сколько будет Еве? За 50! Вся жизнь, все лучшие годы выброшены на ветер! Ну ладно бы надежда хоть была! Но… если мозгов нет? Ну нет у Лены мозга, ну что теперь – рядом лечь и умереть?! Жизнь ведь продолжается! А Ева от нее отказывается. Мать Тереза, блин!

– Бывает, врачи ошибаются, – тихо, неуверенно возразила я. Дима ничего не ответил. Наверное, подумал, что я «туда же».

Я тоже молчала и не могла согласиться, что Ева очень мучается. Внешне она выглядела счастливой.

Мы прогуляли с Евой около часа.

– Бабушка с дедушкой зовут меня к себе, с Леночкой. Говорят, что у них есть знакомый хороший врач-невропатолог. Знаешь, как они называют Лену?

– Как?

– Факел. Елена переводится с греческого «факел», – улыбнулась Ева.

Они собрались домой. Мы тепло попрощались с Евой, я обещала заходить чаще. Я шла в весенних меланхоличных сумерках прямо по лужам и думала о Еве. Мне хотелось поклониться ей в ноги. Упасть перед ней на колени и не вставать…

Я часто виделась с Евой. Через полгода муж бросил ее – они развелись, и Ева уехала с дочерью в Салоники.

Вскоре после этого я встретила мать Евы, и она стала жаловаться на дочь:

– Это все ее упрямство. Димка ей говорил: отдай Лену в интернат. А Ева ни в какую. А то жили бы и жили. Бедная моя доченька! – неожиданно всхлипнула мать Евы. – Это она в отца. Такой же был…

Я молчала и думала, что любовь Евы к дочери никак нельзя назвать упрямством. Вообще, после встречи с Евой, я стала по-другому относиться к жизни. Переосмыслила все. Для меня действительно все было слишком упрощено в этом мире.

Мы с Евой переписываемся по e-mail’у. В одном из первых писем Ева подробно написала мне о разрыве с мужем: «Расставались мы с Димой очень тяжело, со скандалом. Он ребром поставил вопрос: «Или я, или Лена» – и долго уговаривал отдать ее в интернат. Говорил, что я смогу часто навещать Леночку, доплачивать сиделке, санитарке – благо, деньги есть… Уверял, что там ей будет лучше, что ей все равно. Ира, ты только подумай, будет лучше в интернате, где санитарки зимой открывают окна настежь, чтобы дети простудились и умерли – меньше хлопот, им же «все равно», этим детям. Дима много мне всего сказал неприятного. Что я – «греческая ортодоксальная фанатичка», одержимая идеей о вселенском благе, разрушающая свою собственную семью. Что все это – фальш, никому не нужная жертва, что во всем виновата Лена и т.д. и т.п. Я долго плакала той ночью, сидя около Лениной кроватки и думала. Ира, я рассуждала вполне логично: Дима уже самостоятельный, самодостаточный мужчина. Да, я нужна ему, но все-таки он сможет прожить и без меня. А Леночка – больна, беспомощна и одинока. И никому не нужна, кроме меня. У нее есть только я, мама. И я решила, что останусь с дочкой. Зато, Ира, ты представить себе не можешь, как мне радостно, когда я вижу, что Лена узнает мой голос! Успокаивается, когда я начинаю разговаривать с ней! Я поняла, что мой тяжелый выбор, мое мучительное решение оправдано». Сейчас Леночке уже шесть лет. Ева пишет мне, что, благодаря специальному массажу и уходу, дочка уже умеет держать голову, переворачивается со спинки на живот, сжимает пальцы в кулачки и самое главное – улыбается.

Еще Ева пишет, что ходит в греческий православный монастырь , что у нее появились хорошие друзья, что ей очень нравится в Салониках, но все-таки она чуть скучает по России.

Я распечатала и благоговейно храню все Евины письма – святые, искренние письма настоящего счастливого человека.