Дело Абуязидова
Муслим выглядывает в окно «Лады», битой горными дорогами. С левой стороны — горы. Вывернутые пласты земли чернеют под синим светом опускающегося вечера.
— У земли должен быть хозяин,— говорит он, произнося все слова с сильным акцентом.— Дурака тут поставили директором совхоза. Видите, что он с нашим полем натворил? Раньше тут много кукурузы было, мы на поле работали, а в этом году какой-то сорняк вырос! Как я работать хочу! — криком продолжает он.— Пахать землю хочу! Картошку посадить хочу!
— Шанса нам не дают,— подхватывает мужчина в кепке. Его зовут Шамсулла. Он за рулем «Лады».— У нас раньше в колхозе держали 5 тысяч баранов,— он ставит ударение на последний слог.
«Лада» въезжает в родное село Муслима — Дылым. Машина проходит все село насквозь, двигаясь уже по склону, за которым начинается обрыв. На самом краю стоят три одноэтажных дома. У самого обрыва — сад. Во дворе крайнего дома — обмазанный глиной длинный сарай. Ходят гуси.
...Муслим опускается в кресло, подлокотником упирающееся в белую спинку узкой кровати. На полу — желтый линолеум, сверху — бордовый ковер. У стены печка — металлическая коробка на ножках. Под ней на газетных листах сушатся тыквенные семечки.
— Зачем мне этот суд? — Муслим складывает перед собой руки.— Семья у меня, семь детей, три хозяйства. Младшего сына я поженил, он в Москву уехал работать на стройке. Почему мой сын должен куда-то ехать? Я бы здесь на земле ему работу нашел, если бы они такого преступления со мной не сделали... Это случилось в 2006 году,— говорит он. Ему, привыкшему говорить по-аварски, плохо даются русские слова.— Я обратился за кредитом в Сельхозбанк Казбековского района, к Шапиевой Марият — директору банка. Она мне сказала, что деньги просто так не дают, сначала надо построить сарай для скота. Я взял деньги в долг, привез глину, месили мы ее ногами вместе с женой, сделали 3 тысячи кирпичей. За лето построил сарай. Я до 1990 года был в колхозе чабаном, но колхоз же развалился... Потом пришел я к Марият и сказал: «Ты почему мне кредит не даешь? Я сарай построил». Она говорит, взятку надо давать — откат: 10 процентов, 30 тысяч получается. Я говорю: «А почему?» Она говорит: «Я тоже должна в Махачкале в банке их оставить». Я сказал: «Я тебе никаких взяток давать не буду. Я на тебя жаловаться буду!»
— А почему вы не дали взятку? — спрашиваю я.
— Я никогда не любил таких людей, которые берут взятки. Они у меня — первые враги. Людей же адманывать нельзя. А я же ей потом должен эти деньги обратно вернуть, с процентом. Ее бы давно уже поймали, если бы у нее не было хорошей крыши,— руками Муслим изображает крышу над головой.— Я написал жалобу на нее в прокуратуру. Прокурор Казбековского района Иманалиев Муса вызвал меня и говорит: «Хотел своему тестю тоже кредит взять и тоже отдал ей взятку. Они без взятки не дают». Я даже удивился — прокурор мне такое говорит. Беспредел! Безобразие! — начинает кричать Муслим, и в комнате меняется освещение — темнеет. Мигнув, лампа снова загорается ярко.— Я ему говорю,— успокоившись, продолжает он,— я на тебя тоже жаловаться буду — Путину. Я написал в Москву, а они взяли все сюда обратно отправили... В 2010 году пришел ко мне сотрудник полиции Темирханов Алихан, сейчас он начальник уголовного розыска тут, его дядя — федеральный судья Казбековского района. А с ним еще несколько сотрудников с автоматами. Насильно посадили меня в машину. Жена кричала: «Куда вы забираете его?!» Когда мы ехали по дороге, там один сотрудник был молодой, он два раза ударил меня в живот и говорит: «Ты почему на милицию жалуешься? Почему на банкиршу жалуешься?» И еще раз ударил. Я говорю: «Ты что делаешь? Не бей!» В город Хасавюрт меня привезли, привели в горотдел. И тот же парень прыгнул два раза и ударил меня ногой в живот. Я говорю: «Ле, я же тебе гожусь в отцы, ты же маленький парень». А он меня провоцирует, чтобы я его в ответ ударил. Там же камеры. Я ничего не ударил, плохого тоже не сказал. Потом привели меня на второй этаж. Я так сел на стул, на мне куртка была. Они мне сказали: «Ты эту куртку сними». Они специально сказали куртку снять, чтоб я лицо открыл. Я хотел снять, ой... как меня ударили они... У меня челюсть сразу сломалась, глаз черный стал. Еще ударили, ребра сломались у меня,— Муслим вскакивает и подбегает к подоконнику. Из кипы бумаг достает черный снимок, подносит его к лампе под низким потолком, высвечивая белые сочленения ребер.— Потом я валялся там в крови. Они меня подняли, привели к начальнику шестого отдела. Он мне говорит: «Ты зачем жалуешься? Зачем приглашаешь сюда проверку из Москвы?» А у меня же кости уже сильно болели. В камеру они меня оттуда отвели, а в два-три часа ночи пришли — Темирханов Алихан и с ним двое. В машину посадили и за Хасавюрт увезли, в поле. Там яма была, они меня ногой в нее столкнули, лопатку мне тоже кинули и говорят: «Глубже себе могилу рой. Мы тебя сейчас здесь закопаем». Я очень сильно боялся. У меня очень тело дрожало. Я сказал Темирханову Алихану: «Я подпишу то, что вы хотите». Они вытащили меня из ямы и дали мне заявление. Зачем я буду вас адманывать, говорить, что не подписал? Я испугался и подписал. Они меня обратно в камеру отвели. Я говорю: «Эй, Темирханов Алихан, я же все подписал. Почему не отпускаешь меня? У меня кости болят». Он говорит: «Подожди, суд будет». На суд меня привели, там судья меня на 500 рублей оштрафовал за то, что я ругался с ними. Я там тоже все подписал — хотел, чтобы меня побыстрее отпустили. Оттуда они отправили меня в больницу в Махачкалу, мне сделали операцию, и там меня родственники нашли, плакали... А потом в 2013 году он сюда снова пришел и стал тут возле речки из пистолета стрелять. Он специально издевается надо мной, этот Темирханов Алихан,— выдыхает Муслим. За все время своего рассказа это имя он произносил слитно, на одном выдохе, словно оно стало для него нарицательным — воплощением всего зла.— Они от меня не отстанут, пока что-то со мной не сделают. Поэтому я написал в газету.
Как стать ваххабитом
Муслим сует руку в щель между шкафом и потолком, достает оттуда белую коробочку и лист бумаги, сложенный вчетверо.
— Вот, министр обороны Российский Федерации сыну дал, он служит в Чечне,— говорит он, вынимая из коробочки черный эмалевый крест с надписью — «За службу на Кавказе». Сердцевину креста пронзают два золотых меча. Муслим кладет крест на стол, поверх снимка со своими переломанными ребрами. Разворачивает бумажный лист.
— Рядовому Абуязидову Загирхану Магомедсултановичу,— читает он,— за успехи в боевой учебе и безупречную службу в рядах Советской Армии... Это отцу моему дали — похвальный лист,— говорит он.— Отец нас научил всему — работать, деревья сажать. У меня 10 братьев и сестер, и все мы колхозники. Я говорю своим детям, у нас земля большая, сажайте свои деревья. Почему мы должны из Турции, из Ирана яблоки кушать? Но современные люди работать совсем не хотят. А если все будут учителями и чиновниками, кто будет на земле работать? Я даже решил в Москву поехать, там работать на стройке.
— А вы знаете, что москвичам не нравится, когда к ним в таком количестве приезжают люди с Кавказа? — спрашиваю я.
— Мне, что ли, нравится? — отзывается Муслим.— Мне бы тогда кредит дали, я бы сейчас 50 голов скота держал, работал бы. У нас государство богатое же будет, если мы начнем на земле работать. И не будем просить у американцев эти куриные ножки Буша. Почему людей не заставляют работать, ха?
В комнату входит Шамсулла. За ним — плотный мужчина в черном котелке и в очках, толстые стекла которых выпучивают его голубые глаза.
— Разрешите представиться,— произносит тот.— Дауд, главный ваххабит района. Начальник полиции меня так назвал. Они меня и моих сыновей специально на учет поставили,— он присаживается за стол и выкладывает на него из пакета толстые груши.— Я депутат районного собрания,— еще серьезней говорит он,— председатель общества инвалидов района. Я сам инвалид по зрению. И предприниматель — занимаюсь хранением и переработкой сельхозпродукции.
— А как вы стали ваххабитом? — спрашиваю его.
— Не только ваххабитом, но и в главные снайперы меня начальник полиции записал,— он сильнее выпучивает глаза из-под очков.— Сейчас по порядку расскажу,— продолжает Дауд.— В 2000 году здесь другой глава администрации был — Азаев Амир. В центре села он убил человека — прямо ко лбу его приставил стечкин и выстрелил. Он пьяный был.
— Я же говорю, какой тут беспредел творится, мне никто не верит! — подскакивает на табурете Муслим.
— Он со свадьбы в Гунибе ехал, корову по дороге застрелил, в других людей пистолетом тыкал. И пока другие боялись, я заступился. Мы даже в составе 60 человек поехали в Москву, пикетировали там, чтобы Азаева наказали. Два раза из Москвы проверка приезжала сюда. Но он миллионы вложил, и его все равно не смогли посадить, только на двое суток задержали, а когда комиссия уехала, отпустили. Сейчас он директором рыбного завода работает. А меня из-за моей активности через ФСБ поставили на учет. Если где теракт, сразу ко мне приезжают, забирают в полицию. В Дагестане — чуть что пожаловался и сразу ты ваххабит. Я пишу по всем инстанциям, чтобы сняли нас с учета. Нас же сейчас пятеро ваххабитов — я и мои сыновья, 100 тысяч с каждого попросили за то, чтоб с учета снять. А в верховном суде мне сказали — официально нет такого учета приверженцев ваххабизма.
— А если бы вы не лезли не в свои дела, вы бы жили спокойно? — спрашиваю я.
— А почему я не должен лезть? Если я все так оставлю, он все так оставит, получится хаос.
— Но у вас тут и так хаос.
— Хаос... И если по селу пройтись, то вы еще только трех найдете таких выступающих, остальные боятся. Но если и мы это дело оставим, несправедливость только усиливаться будет.
— Вы чувствуете себя достаточно сильным, чтобы противостоять несправедливости?
— Сильным я себя не чувствую, но справедливым чувствую. А справедливость торжествует. Потому что не все люди грязными делами занимаются. Грамотных объективных людей — единицы, но они всегда найдутся. А сейчас же не поймешь, что происходит — из всех сделали ваххабитов,— поправив шляпу на голове, Дауд показывает на Муслима.
— Ле, какой я ваххабит? — подскакивает тот.— Я колхозник! Мой сын в Чечне служит! В Грузии на войне тоже был!
— А вы какое религиозное течение представляете? — спрашиваю Дауда.
— Я советский человек,— надувается он.— Конституция Советского Союза — вот мое течение.
Проговорив эти слова и оставив на столе груши, Дауд покидает вечернее собрание «ваххабитов».
Хасавюрт. Небольшой офис, примыкающий к частному дому. Здесь располагается адвокатская контора, в которой работает Сапият Магомедова.
— Почему Муслим просит вас не бояться? — спрашиваю ее.
— Потому что его запугивают,— отвечает она.— Он боится, что и меня могут запугать и я откажусь от этого дела. Пока это никому не удавалось. Но попытки были. Сейчас я веду другое дело, и нам с коллегой приходят эсэмэс с требованием от него отказаться, если мы хотим сохранить свою жизнь. Также через людей устно нам передавались угрозы — что эту коллегию взорвут или сожгут дотла. Мы знаем, от кого они исходят, но реальных доказательств у нас нет. По факту угроз возбуждено уголовное дело. Но проблема в том, что расследования не ведут. Вы помните, что в июле этого года был убит журналист Ахмеднаби Ахмеднабиев? Еще в мае он заявил об угрозах в свой адрес. Следственный комитет не принял мер, впоследствии они пожалели об этом. Я думаю, что наше дело тоже никто расследовать не собирается.
— Вас когда-нибудь били?
— В 2010 году. Я пришла в отделение полиции, чтобы оказать помощь своей подзащитной, которая также преследовалась сотрудниками полиции. На проходной меня пропустили, но когда я оказалась во дворе, меня схватили и, сказав: «Ты к ней не пройдешь», швырнули об асфальт. Я получила сотрясение мозга. Я пришла в себя и попросила этих сотрудников назвать свои фамилии. Они разозлились еще сильней, стали затаскивать меня внутрь отдела, и командир взвода специальной огневой группы отдал приказ посадить меня вместе с моей подзащитной в изолятор временного содержания. Я начала кричать, на мои крики вышел начальник следствия и сказал, чтобы меня отпустили. Я поднялась к начальнику милиции Темиргирееву Шамилю. У меня руки были в крови, на подбородке порез. Он сказал: «Тихо, молча идите домой. Ни один из наших сотрудников, пока я здесь начальник, не понесет за это ответственность». «А вы бы что сделали на моем месте, если бы с вами поступили так же?» — спросила я. «Со мной так не поступят»,— ответил он.
— Почему вы поверили в правдивость истории Муслима Абуязидова?
— А для чего ему врать? От вранья должна быть хоть какая-то польза. За последние два месяца на Темирханова Алихана поступило уже несколько жалоб от других людей. Они аналогичны. Кроме того, правдивость истории Муслима подтверждают свидетельские показания и его фотографии, которые были сделаны после избиения.
— Почему убивают судей?
— В Дагестане с этим большая проблема. В республике судьи выносят неправосудные приговоры. Я даже на примере собственной практики могу перечислить многие случаи, подтвержденные документами и доказательствами. Люди незаконно привлекаются к уголовному преследованию, и при нынешнем разгуле беззакония в Дагестане с каждым днем становится все сложнее доказать правду. Судьи, как правило, даже не изучают доказательную базу. Вот пример: городской суд Хасавюрта вынес приговор человеку по фамилии Магомедханов — восемь лет за убийство, факт фальсификации там был налицо. И хотя подсудимый не владел русским языком, ему не предоставили переводчика. Он не сумел донести до суда свои показания. Судья заявил: «Из-за того, что твои адвокаты заняли принципиальную позицию, ты получаешь два года за одного адвоката, два года — за другого, год — за то, что заявил отвод судье, а остальные три года — за то, что должен был получить по суду». Что говорить, если в ходе судебных заседаний подсудимые все чаще высказывают угрозы в адрес судей, потому что видят — те не принимают доводы защиты. Был случай, когда один обвиняемый сказал судье: «Я отбуду наказание. Выйду. И я даже домой не зайду, тебя сначала убью». Убийц судей потом обнаруживают в каком-нибудь доме, блокируют этот дом и объявляют — уничтожили боевика, причастного к убийству судьи. Но скорее всего убийцы гуляют на свободе — выгодно все списать на боевиков, там никто расследовать не будет. А личные мотивы и вынесенные этими судьями приговоры никто не проверяет.
Дылым. Семь утра. В доме Муслима работает телевизор: «Сегодня в Кировском районе Махачкалы был введен режим контртеррористической операции после того, как в городе дважды обстреляли наряды полиции. Один из подозреваемых в нападениях был убит и опознан как Руслан Казанбиев, причастный, по мнению силовиков, к взрыву в волгоградском автобусе. Еще двое были уничтожены в ходе спецоперации. Специалисты установили, что из найденного при них оружия были убиты судьи Верховного суда Дагестана и Ленинского района Махачкалы».
— Не знаю, почему люди людей убивают,— вздыхает Муслим, сидя в кресле напротив телевизора.— Жизнь же у человека и так короткая...
Он встает, надевает куртку и выходит во двор. В утреннем свете становятся видны узкие полоски сушеного мяса, длинной бахромой свисающие с шиферного навеса. Покрытая инеем трава усыпана куриными перьями. Глиняный сарай темными окнами даже с расстояния заявляет о своей пустоте.
От вывернутых пластов земли по холодному воздуху плывет тонкий запах чеснока. Муслим рыхлит землю.
— Вот в Германии люди как хорошо живут,— говорит он, не разгибаясь.— А мы их победили и как бедно живем. Что, наше государство такое бедное, что один трактор нам на все село купить не может?
Солнце зависло за горой с той стороны. Еще не показавшись на небе, оно перекрасило палую листву, гладкую кору ореховых деревьев и даже кепку Шамсуллы, собирающего с земли орехи, в золотой цвет.
— Тут еще много орехов,— Муслим нагибается к земле и застывает в такой позе. Вместо того чтобы поднять орех, он, сложив руки лодочкой, зачерпывает горсть холодной земли, подносит ее к лицу.— Как жалко мне тебя, земля,— говорит он, сглатывая.— Как обидно мне. Это очень хорошая земля, это не земля, это... черное золото. Я не учился на агронома, я неграмотный колхозник, но эта земля... Я люблю эту землю! Кушать я хочу эту землю! Какие большие тыквы здесь растут! Какая картошка!
Все эти слова он выкрикивает на высокой ноте и на той же останавливается. Прислушивается к тому, как голос уходит к горе.
— Эй, не бойтесь! — зовет их Муслим.— Ну и что, что она из Москвы?!
Четверо возвращаются. Из-под кепок бросают тревожные взгляды.
— Здесь, в этом районе, полным ходом процветает взяточничество, коррупция,— с ходу начинает один из них, седой, одетый в клетчатый свитер.— Я учитель. За три месяца уже не получал зарплату. У них получился перерасход бюджета, из-за этого не отпускают зарплату учителям. Территорию больницы полностью под магазины продали. Канавы продают, выравнивают и строят магазины.
— В 2009 году нам были отпущены 7,5 млн из Москвы на борьбу со стихией, дожди у нас сильные шли,— продолжает учитель.— Но из них ни одна копейка не дошла до простых людей.
— Сходите сами в полицию, если вы их не боитесь,— советуют старики.
За шлагбаумом отделение ОМВД обнесено забором из белого кирпича с наглухо закрытыми металлическими воротами. По периметру расставлены большие, вымытые до блеска автомобили. Дорога разбита. На той ее стороне — низкие серые дома, длинная будка кафе и примыкающий к ней магазин под желтой треугольной крышей — «Меркурий». Над дорогой тускло-синий указатель: «Грозный — 95 км, Махачкала — 105 км».
— Я хотела бы поговорить с начальником уголовного розыска Темирхановым Алиханом,— пройдя шлагбаум и попав на проходную, отделенную от двора узкой решетчатой дверью, я обращаюсь к дежурному. Прихватив рацию, он уходит.
Через 10 минут появляется мужчина в костюме и, назвавшись официальным представителем ОВД, проверяет мои документы.
— Я хотела бы получить комментарии по делу Муслима Абуязидова,— уточняю я.
Официальный представитель, не сказав ни слова, удаляется. Проходит 15 минут. Выходит крупный сотрудник полиции с автоматом на плече.
— Темирханова Алихана нет и не будет,— сообщает он.
— Возможно, кто-то другой сможет ответить на мои вопросы? — спрашиваю я.
— Никто не сможет ответить на ваши вопросы,— отвечает он.
Огибаю забор. На грязно-белой стене трехэтажного строения, примыкающего к забору,— трафаретные буквы: «Да здравствует единый, неделимый, многонациональный Дагестан в составе России!». Подходят Муслим и еще два сельчанина.
— Посмотрите через дорогу. Вон он — Темирханов Алихан,— выдыхает Муслим.
Под желтой крышей «Меркурия», заложив руки в карманы формы, стоит невысокий молодой мужчина с продольными залысинами на голове. Усмехаясь, он кивает Муслиму головой, словно говоря: «Ну, погоди».
Молитва
На узкой кровати, такой же, как в доме Муслима, свесив босые ноги, сидит лысый дед с белой бородой. Стены низкой комнаты увешаны картинками и фотографиями. Есть тут и имам Шамиль, и взорванный смертницей в прошлом году суффийский шейх Саид-афанди, и Мекка, и молодой мужчина в форме рядового Российской армии. Муслим присаживается рядом с дедом. Тот начинает говорить. Аварские согласные твердо перекатываются у него во рту.
— Он хочет сказать,— переводит Муслим,— что честно работал после войны бесплатно, когда везде разруха была. А недавно он пошел на прием к Абдулатипову, он старик, ему 90 лет, и не пустили его... Он стоял там, в Махачкале, плакал. Он хотел рассказать ему, как с нами поступают. Он же никогда ничего от государства не просил.
Дед густым басом перебивает сына.
— Он говорит, что его брат погиб в Великую Отечественную войну. Что это было тяжелое время. Говорит, что земля у нас в селе — очень сильная. Когда после войны везде засуха была, у нас дожди кормили горы и землю.
Муслим уходит на другую половину, отделенную от этой перегородкой с выемкой. В выемке стоит железная печка, одним боком греющая деда, другим — бледную старушку, которая лежит за перегородкой в кровати под пышным одеялом. Муслим берет старушку за плечи, сажает. Опускает вниз ее ноги, укутывав их одеялом. Садится на пол рядом, гладит старушкины бледные стопы.
— Это мама моя,— говорит он.— Ей 95 лет. Она тоже всю жизнь работала на колхозных полях. После обыска в 2007 году... Они же сюда тоже пришли в масках, искали что-то у нее под кроватью. Они же — как фашисты. Она испугалась, задрожала сильно и с тех пор парализовало ее. Мои родители же — не преступники, они старики, колхозники. Это они заставили Гагарина лететь в космос, не Хрущев, а ихний труд. Это они приготовили ядерную бомбу. Обижать их можно, что ли?
Старушка перебивает сына сухим голосом. Ее слова не такие тяжелые, как у деда. Муслим берет ее бледную руку в свои так же, как утром брал землю.
— Она говорит, что всю жизнь обрабатывала землю мотыгой,— переводит он.— Сажала фасоль, кукурузу. Она говорит, когда солнце сильно грело землю, земля так пахла... Как она любит эту землю... Наверное, так же, как я люблю ее — свою мать. Она говорит, когда была молодой, земля была сильней, хороший урожай давала. А сейчас люди бросили ее, не работают на земле, земля от этого теряют силу, как... как...— Муслим ищет слово,— как парализованная становится, как моя мать! Но она терпит. А я уже не могу терпеть!
— Ему дорога жизнь,— вспоминаю я слова, сказанные о нем Сапият вчера.— Просто у него лопнуло терпение, а так бы он и дальше молчал. Сейчас у людей все чаще лопается терпение. То, что Темирханов Алихан не является на судебные заседания,— это очередное издевательство над Муслимом Абуязидовым, ведь он занимает деньги на поездки в Махачкалу, на адвоката. Муслим решил привлечь следственные органы к конфликту, но я думаю, что очень скоро мы получим постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. За неимением доказательств.
С другой половины дома приходит голос деда, вставшего на молитву. Муслим переводит и ее: «Сто лет жизни желаю всем добрым людям. Чтобы вот столько лет им Бог дал. Чтобы люди в аварии не попадали и ничего с ними не случалось. Чтобы Бог оберег людей от всего плохого и от несправедливого суда».
Дмитрий Семеник
Морган Скотт Пек
Психолог Светлана Швецова
Психолог Александр Колмановский
Виктор Клайн, клинический психолог, г. Солт-Лейк-Сити
Психолог Наталья Домкина
Александр Ипатов, президент российской национальной федерации Ояма киокушинкай каратэ-до
Дмитрий Пастернак-Таранушенко
Дмитрий Семеник
Александр Оликевич, промышленный изобретатель, отец троих детей
Кризисный психолог Михаил Хасьминский
Психолог Александр Колмановский
Александр Фомичев
Евгений Ройзман
Марианна, 25 лет
