От наколок до тату

Наступившая в августе жара сделала с петербуржцами что-то неладное. Люди обнажились до зела. В трусах и шортах по культурной столице России гу­ляют и днем, и ночью не только молодые люди, которым ник­то никогда не говорил о пра­вилах приличия, но и убелен­ные сединами старцы и стари­цы. Рядом с Казанским собором в толпе юных соотечествен­ниц с негритянскими косичка­ми, бубенцами в пупках, коль­цами в носах и металлическими заклепками в губах, ушах и прочих частях оголенных те­лес, резво шагал дедуля в бе­лых трусах и пилотке с красной звездой. За ним следовала, очевидно, его боевая подруга в аналогичном одеянии, но без пилотки.

Казалось бы, ну что тут тако­го — ведь жарко же! Рассуждая в категориях демократических свобод, всякий либерального склада гражданин резонно за­явит: «Почему же не раздеться, коль жарко?!». Боюсь, что ника­кие резоны не покажутся убедительными — ни то, что вари­козные вены от щиколотки до края мини-юбки отнюдь не ук­рашают гражданок преклонного возраста, ни рассуждения о том, что легкая шелковая, льняная или хлопчатобумажная ткань не только скрывает телесные изъяны, но и гораздо надежнее защищает от радиации, теплового и солнечного ударов.

В странах, где жара гораз­до выше нынешней питерской и московской, люди в полуден­ные часы, как правило, не выхо­дят из домов, а если и выходят, то в длиннополых просторных светлых одеждах, не сковываю­щих движений. Заголяться при­людно ни мужчинам, ни дамам там не приходит в голову.

Европейское же и американ­ское бесстыдство, надежно ус­военное нашей публикой, на­чинает решительно обгонять первоисточники. В начале де­вяностых в Петербурге или Москве в шортах не ходили. А вот в Лондоне, Париже и про­чих столицах — сколько угод­но. Странно было видеть в лон­донском Сити, как через толпы полуголых туристов пробива­ют себе портфелями путь бан­ковские клерки в строгих кос­тюмах и галстуках. Теперь и в наших столицах встречаются люди из разных миров: одни — упакованы в дорогие итальянс­ко-французские костюмы, дру­гие — почти в том, в чем мать родила.

Срывание покровов с телес почему-то напомнило мне быс­тро наступившую весну, ког­да сошедший снег обнажает не­убранные городские помойки, горы мусора вдоль дорог, плы­вущие по Фонтанке пластиковые бутылки, полиэтиленовые мешки и прочую дрянь.

Но больше всего меня пот­рясло то, что оголенные люди в большинстве своем изукраше­ны наколками. Причем, запечат­лены, в основном, на телах мо­лодых людей обоего пола сюже­ты исключительно сатанинской тематики: либо драконы и змеи с отверстыми пастями, либо настоящие демоны, так ска­зать, в чистом виде, без кокетс­тва и попыток замаскироваться под восточных гадов — с рога­ми, когтями, с перекошенными от злобы рожами. Чрезвычайно распространен рисунок, с пер­вого взгляда похожий на цве­точный орнамент. Но то, что можно принять за цветы, ока­зывается переплетением ши­пов, рогов и всяких острых за­гогулин. Практически все та­туировки черные. Некоторые — с вкраплением грязно-синих и красных чернил.

За всю неделю созерцания обнаженных сограждан я так и не увидел ни одной татуировки лирического содержания из тех, что украшали тела урок моей молодости. Надо признаться, что даже урки тогда не ходи­ли по Петербургу с обнажен­ными торсами и лодыжками. Увидеть наколки можно было либо в бане, либо на пляже. Это были клятвенные завере­ния, вроде «не забуду мать род­ную» или надпись на обеих но­гах «они устали». Часто встреча­лись имена любимых девушек. Их можно было прочесть, не дожидаясь банного дня. Имена зазноб обычно выкалывали на руках. Излюбленным было мес­то между большим и указатель­ным пальцами. Имена были практически одни и те же, как по лекалу. Валя, Люба, Галя, Рая. Сейчас такими именами бары­шень называют редко. Сюжетов наколочных было немного. Хлебнувшие сталинского ла­герного счастья зэки уходи­ли из зон навек запечатанными профилем вождя всех времен и народов. Ленин встречался го­раздо реже, и, как правило, вку­пе с продолжателем его велико­го дела — один на одной груди, другой — развернутым про­филем — напротив. Наколку Ленина иметь было небезопас­но — могли пришить политику. «Вечно живой» на груди уголов­ника воспринимался как злоб­ная антисоветская выходка, не­смотря на то, что некоторые глупцы полагали, что это мо­жет сойти за свидетельство су­губой лояльности режиму. Излюбленными темами на тельной живописи были целую­щиеся голубки, розы с шипами, красавицы с распущенными по плечам волосами и обнаженная натура — исключительно жен­ская и непременно с пышными формами.

Некоторые персоны укра­шали себя московским крем­лем, родной избушкой, карти­нами религиозного содержа­ния. Выкалывали и кресты, и изображения Богоматери, и Новозаветную Троицу. Я видел весьма искусные татуировки с такими сюжетами. И наноси­лись они не для богохульства, а как вызов системе и людям: «Я не такой, как вы, безбожники, стукачи и рабы режима».

Но никогда я не видел изоб­ражений врага рода человечес­кого или рогатых членов его воинства. Даже убийцы в своих художественных исканиях не дерзали изображать того, кто вдохновлял их на «подвиги».

Однажды я видел, как делали наколку известному на Мещанских улицах уголовни­ку. Он сидел на табуретке рядом с детской песочницей голый по пояс, с беломориной в зубах, а «художник» макал в пузырек с тушью связанные ниткой игол­ки и вонзал их в бурое пятно на плече. Из него сочилась кровь, и несколько струек запеклось, но их почему-то не вытира­ли — очевидно, для пущего эф­фекта. Вокруг собралась изряд­ная толпа. Сам истязаемый си­дел пьяный, время от времени бросая в толпу короткие реп­лики, обильно сдобренные пер­лами табуированного свойства. В толпе кто-то подобострастно хихикал. А сам виновник тор­жества всем своим видом вы­ражал презрение к боли и ок­ружавшим его дружкам и сосе­дям.

Мамы и бабушки торопли­во обходили эту живописную группу стороной, уводя своих чад на детские площадки в со­седние дворы, приговаривая: «Не смотри туда».

Так что же произошло с обще­ством, в котором совсем недав­но детям и внукам не позволя­ли смотреть на то, как наносят татуировки?! Это воспринима­лось как крайняя форма непри­стойности. Теперь, после того как отечественное телевидение покончило с сексуальной без­грамотностью населения, в это трудно поверить.

В обезбоженной России все от мала до велика знали, что иметь татуировку неприлич­но, и что это не только признак некультурности, но еще и знак принадлежности к преступно­му миру, что испокон века клей­мили рабов, преступников и продажных женщин. От этого и выражение «заклеймить позо­ром» — поставить на человеке знак, говорящий о том, что люд­ское сообщество извергло его из своей среды. Добровольное нанесение на себя клейма мог­ло быть знаком вызова, эпата­жа. Но чтобы прибегнуть к по­добной форме эпатажа, нужно было иметь дерзость особого свойства.

В уголовном мире не всякий сюжет был позволителен на­чинающим уркам. По накол­кам судили о степени «крутос­ти» их хозяина. Была иерархия сюжетов. Если карманник пос­ле первого срока украшал себя тем, что позволено матерому рецидивисту, то его наказыва­ли, причем сурово.

Но на свободе уголовники, как правило, стеснялись раз­деваться при людях. Теперь и в это трудно поверить. Я неод­нократно слышал банные при­знания: «Молод был и глуп. Это меня дружок после третьей ход­ки разукрасил». Многие выжи­гали татуировки, предпочитая шрамы свидетельствам собс­твенного жлобства.

Современные же люди жлобства не стесняются. Им внушают мысль о том, что быть распутником и хамом — «кру­то». А самая «крутизна» в том, чтобы в любой хамской стихии быть первым. Тогда тебе скажут «ты достоин этого» и украсят тебя, бедолагу, наколкой с изоб­ражением чудовища с разверс­той пастью, воткнут тебе в нос кольцо, а причесон тебе свар­ганят под свалявшиеся патлы бомжа из Буркина-Фасо. А если еще джинсы порвать в ста пяти­десяти местах, обнажив ягоди­цы, то красоту твою бесподоб­ную на любой тусовке воспоют под барабанное уханье и злове­щий скрежет громоподобных электронных тимпанов и там­буринов...

Молодежь не стесняется про­являть приверженность злу и уродству. А старшие поко­ления проявляют, как теперь принято говорить, «политкорректность»: «Ничего, перебе­сятся. Молодость быстро про­ходит». И если прежде «пере­бесятся» было фигурой речи, означавшей юношескую энер­гию, неугомонность, неспособ­ную найти разумного приме­нения, а оттого выливающую­ся в разного рода шалости, то теперь «беситься» обрело под­линный смысл — быть одер­жимым бесами. Иначе, как бес­нованием трудно назвать то, что с чьей-то нелегкой руки названо «молодежной культу­рой». Откровенное зло и анти­эстетизм вошло в молодежную моду как непременное условие быть «продвинутым» — то есть не быть скучным и неинтерес­ным.

А вот как сделать так, что­бы красота Божьего мира стала интересной и нескучной совре­менным молодым людям?!

Как «протереть замыленный уродством глаз» и помочь уви­деть мерзость и отвратительность этого уродства?

Где найти мальчика, кото­рый бы крикнул: «Король-то го­лый!».

Может быть, сами крикнем? Но для этого нужно суметь крикнуть так, чтобы все услы­шали и рассмеялись. Вряд ли певцы уродства согласятся дол­го быть всеобщим посмеши­щем. Чем их кумир не шутит — может и получится. Он боль­шой любитель позубоскалить над другими. Над собой, как из­вестно, он шуток не терпит.

И будем помнить: «Ад досто­ин посмеяния».