Топором и пером

Почему, чтобы быть совестью нации, надо стать врагом народа

"Это же ужасно, Мопош, что в целой стране не оказалось ни единого духовного авторитета, который, не боясь за свою шкуру, мог бы сказать народу правду..." Акрам Айлисли, живой классик азербайджанской литературы, стал первым тюркоязычным писателем, опубликовавшим повесть об армянской резне. Корреспондент «РР» встретился с Акрамом и добрался до горного села, где происходит действие книги.

Вечером 18 февраля 2004 года лейтенант азербайджанской армии Рамиль Сафаров купил в магазине топор. Всю ночь он точил его, сидя в своей комнате в офицерском общежитии в Будапеште. За месяц до этого Рамиль приехал туда на курсы, организованные для военных из разных стран в рамках программы "Партнерство во имя мира". Вместе с ним на курсах оказались два молодых лейтенанта из Армении. Сафаров несколько раз сталкивался с ними в коридорах. Сперва армяне здоровались — но Сафаров не отвечал. В последний раз, встретив его в коридоре, армяне улыбнулись и один что-то сказал другому. В этот момент Рамиль понял, что сделает. Партнерство во имя мира он осуществил так: в пять утра вошел в комнату, где жил Гурген Маргарян, — она была незаперта — включил свет и несколькими ударами отрубил спящему голову. Проснувшийся сосед, венгерский офицер, закричал и в ужасе выбежал из комнаты. Рамиль выкурил сигарету, бросил бычок на хрипящее тело и пошел искать второго армянина. Но тот дверь не открыл. Сбежавшиеся военные начали уговаривать Рамиля — лейтенант был двухметровый, богатырского сложения. Сафаров не был уверен, что нашел нужную дверь — поэтому перестал ее ломать, а опять закурил и сдался прибывшей полиции. На суде он не выказал ни малейшего раскаяния, заявив, что жалеет лишь о том, что не убил второго армянина. Его приговорили к пожизненному заключению.

В августе 2012 года Азербайджан заявил о намерении купить венгерские государственные облигации на сумму 3 миллиарда Евро. Сразу после этого Рамиль Сафаров был передан Баку для отбытия наказания на родине — с гарантией, что он не будет освобожден. Отпустили его прямо в аэропорту, президент Ильхам Алиев подписал указ о помиловании, произвел лейтенанта в майоры, подарил ему квартиру и распорядился выплатить офицерское жалование за 8 лет, проведенные в тюрьме. Рамиля встречали как национального героя. Тысячи людей с ликованием вышли на улицы, телеканалы целыми днями показывали, как Сафаров возлагает цветы на могилу Гейдара Алиева и скромно благодарит земляков за поддержку. Даже его свадьба стала всенародной радостью.

Увидев все это, старый писатель, живой классик азербайджанской литературы, Акрам Айлисли решил отослать в редакцию рукопись, которая шесть лет лежала у него "в столе". Это была повесть "Каменные сны", рассказывающая об армянских погромах в Баку зимой 1990 года. В декабре повесть вышла в московском журнале "Дружба Народов", в январе его прочли в Азербайджане, и Акрам стал предателем. В феврале его книги жгли на площадях, в разных городах прошли митинги, люди скандировали "Айлисли — армянин!". Крепкая молодежь из правительственной партии "Ени Азербайджан" носила по Баку гроб с его книгами и жгла его портреты с нарисованным на лбу крестом. Даже в его родном селе люди митинговали и жгли книжки.

Президент лишил Айлисли звания "Народного писателя" и персональной пенсии. Министерство образования исключило его произведения из школьной программы. Управление мусульман Кавказа объявило его вероотступником. Жену и сына уволили с работы. Все, кто мог, — писатели, артисты и академики, — наперебой открещивались от врага народа. Союз писателей Азербайджана на всякий случай исключил Айлисли из своих рядов, — хотя он вышел оттуда 20 лет назад. Депутаты парламента потребовали провести генетическую экспертизу Айлисли, чтобы выяснить, не является ли он армянином. Наконец проправительственная партия "Современный Мусават" объявила, что выплатит 12 тысяч долларов тому, кто отрежет писателю уши.

Бакинцы

В самолете я лечу с солидными устатыми мужчинами. У них холодный, закрытый взгляд, довольно частый на Кавказе. Взгляд, кажется, сообщает, что его хозяин совсем не верит в общую правду, а только в общие правила.

Баку сочится деньгами. Центр города отделан роскошно — словно ты в бесконечном Петровском пассаже. Оранжевые фонари отражаются в розовом известняке — и кажется, что все тут из золота. Всюду фонтаны, изумрудные газоны изящных форм, по бульвару гуляет богатая и счастливая публика. Улицы запружены стильными кэбами-такси, выписанными из Лондона. Над бухтой рвутся в небо гигантские языки пламени — иллюминация на трех небоскребах-лепестках фантастических форм. Москва по сравнению с Баку уже смотрится серой провинцией. Видно, что денег в стране просто некуда девать.

По дороге из аэропорта проезжаешь мимо космического, похожего на белую каракатицу музея Гейдара Алиева. Покойный "отец нации" смотрит на тебя с каждого третьего билборда — натянутая улыбка под холодным, как у удава, взглядом из-под полуопущенных век. В промежутках строит серьезное лицо его царственный сын — но получается плохо, вид у Ильхама сытый и беззлобный. Отец и Сын повсюду: на любом свободном куске гранита — обязательная цитата из кого-то из них или профиль "отца нации" в барельефе. Формула культа личности импортирована из Турции: власти стараются сделать из Гейдара Алиева местного Ататюрка, символ национальной идеи. Азербайджан вообще стремительно уплывает в родную тюркскую стихию. Бакинская улица уже почти неотличима от Анкары — прежде всего по выражению лиц. На полицейских и солдатах — турецкая форма. Провозгласив формулу "Один народ — два государства", Гейдар уловил ход истории. На улицах еще частенько говорят по-русски, но в целом контекст поменялся — это уже часть того мира.

Целый день я брожу по центру, присаживаюсь на скамейки и расспрашиваю людей, как они относятся к Акраму Айлисли и Рамилю Сафарову. Люди вежливы и дружелюбны. При имени Айлисли на лицах у всех возникает гримаса неудобства: на Востоке не принято говорить с гостями о плохом. "Мы не понимаем, зачем он это сделал..." "Почему он не написал про Ходжалы?.." "У него все было, его все любили, уважали. Я считаю, он просто зажрался..."

Зато когда я произношу имя Рамиля Сафарова, глаза блестят, лица теплеют и расплываются в счастливых улыбках: "Конечно, мы знаем Рамиля, это же наш герой! Мы так рады, что он вернулся!" Бакинцы не кровожадны — никто не верит, что Сафаров зарубил спящего армянина безо всяких причин. Все знают, что армянин бодрствовал, оскорблял Рамиля, чистил ботинки азербайджанским флагом и плевал на него. Так говорили по телевизору.

Счастливая и дружелюбная атмосфера совершенно не вяжется с новостями, которые доходят из Азербайджана: оппозиция зачищена, независимые журналисты сидят, диссидентов убивают в тюрьмах, молодым активистам подкидывают наркотики и лупят в застенках. Недавно фэйсбучная молодежь собралась на стихийный митинг по поводу смертей в армии — их тут же разогнали водометами, зачинщиков вычислили и арестовали, подкинув бутылки с "коктейлем Молотова", — красоту нарушать нельзя.

— Гейдар-то был политиком, — говорит знакомый правозащитник Ариф Юнусов, — он привык договариваться. А Ильхам — принц, это ниже его достоинства. Сначала все надеялись, что он молодой, образованный, теперь у нас будет демократия. А он всех несогласных просто задавил или купил. Он американцев купил — что ему оппозиция.

На улицах с формулировкой, что Ильхам Алиев — принц, все согласны. Но у большинства это протеста не вызывает. Люди говорят об этом, скорее, с улыбкой, как о чем-то сказочном: ну принц так принц — главное, чтобы и нам жить давал. Пока нефти много, монархия в безопасности.

Поезд в Эчмиадзин

Главный герой повести — Садай Садыглы, театральный актер, выросший в маленьком горном селе Айлис, в Нахичевани, на границе с Арменией, Турцией и Ираном. В Баку — 1989 год, скоро начнется война, с каждым днем нарастает националистическая истерия, по улицам бродят толпы погромщиков, армяне сами собой выбрасываются с балконов, их квартиры занимают какие-то злодеи с пустыми глазками. Из телевизора льется патриотическая ахинея, знакомые поскорее приспосабливаются к новым условиям. Ложь становится общепризнанной правдой. Садай Садыглы, не в силах принять человеческое оскотинивание, чувствует себя в полном одиночестве и постепенно сходит с ума.

Он "с некоторых пор будто носил внутри себя некоего безымянного армянина. Точнее, не носил, а скрывал. И вместе с каждым избиваемым, оскорбляемым, убитым в этом огромном городе армянином как будто сам бывал избит, оскорблен, убит".

В конце концов в душе артиста поселяется навязчивая мечта: чтобы искупить общий грех, он должен поехать в Армению, в Эчмиадзин и креститься. Это действие равносильно смерти, и Садай ни с кем не может поделиться своей мечтой. Он просто каждый день ходит на вокзал, и провожает поезд "Баку-Ереван", не в силах решиться.

"В один из ветреных дождливых вечеров он пришел домой в таком состоянии, что Азада ханум чуть не вскрикнула от ужаса: словно кто-то окунул его в лужу — вся одежда была мокрой, по волосам, подбородку, из карманов плаща обильно стекала вода. Брюки были измазаны грязью, пуговицы пиджака и воротничок сорочки оторваны. Азада ханум, плача, раздела мужа, усадила в ванну с теплой водой. Дала выпить рюмку коньяка, принесла чай. И лишь когда Садай пришел в себя, приступила к расспросам:
— Где ты подрался?
— Я не дрался.
— Кто же тогда тебя так отделал?
Садай ничего не ответил. А после долгого молчания так горько разрыдался, что Азада ханум пожалела о своем вопросе.
— Азя, на вокзале сожгли молодую женщину! Ее облили бензином и живую подожгли!
— Кто сжег? — спросила Азада ханум, утирая слезы.
— Женщины, Азя. Толпа уличных торговок. Будто это не люди были, а орава настоящих джиннов.
— Пойми, Садай, так нельзя. Ты в этом мире ничего не изменишь, только окончательно погубишь себя. Говоришь, ходил на вокзал? Да что ты там делал, милый?
— Я хотел… Я хотел… Я хочу умереть, Азя, — с трудом вымолвил он.
Азада ханум, поняв, что муж на грани помешательства, замолчала.

Садай Садыглы, окончательно замкнувшийся в себе, теперь был полностью отрешен и от жены, и вообще от всего земного. Азада ханум поняла, почему муж ходил на вокзал. Садай целыми днями торчал там лишь для того, чтобы встречать и провожать знакомый ему с детства поезд “Баку-Ереван”. В этом поезде он каждый день мысленно путешествовал, лелея новую бредовую мечту об Эчмиадзине, где он собирался принять христианскую веру".

Но Садай так и не уезжает — он пытается защитить пожилого армянина, которого топят в фонтане, и его убивают.

Степень крамольности этого текста трудно передать. Любая книга об армянских погромах стала бы в Азербайджане бомбой, за которую пришлось бы платить. Но этот поезд в Эчмиадзин — просто выстрел в голову. Такая правда, говорить которую никто не посоветует. И с которой, когда она произнесена, уже невозможно спорить, а можно только что-то сделать с автором.

Армяне

Слово "армянин" является страшным ругательством — примерно как "жид" или "чурка" в наших социальных низах, только во много раз хуже. "Ты ведешь себя как армянин! — Сам ты армянин!" — драка. Армянин — это враг в глубоком, архаичном смысле слова. Примерно как "татарин" для наших далеких предков — злой, извечный враг. Конечно, так было не всегда: до перестройки Баку был на треть армянским, столетиями люди жили вместе. Тысячи азербайджанцев, рискуя жизнью, прятали соседей-армян от погромщиков. Но поражение в Карабахской войне стало огромным ударом по самоощущению, достоинству азербайджанцев. Мне кажется, особенно мучительной была не сама потеря земли, а именно унижение.

Главный враг Азербайджана — вездесущее армянское лобби, из любой проблемы торчат его длинные уши, все проплачено армянами. Эта паранойя изо всех сил нагнетается пропагандой. Азербайджанцев очень обидело, что Запад встал на сторону армян, практически не осудил оккупацию. Карабах — земля, на которой жили и которую считали своей оба народа, при этом юридически она принадлежит Азербайджану (а захваченная армянами "буферная зона" даже и спорной не была). Тем не менее, когда армяне изгнали азербайджанцев, Европа протестовала лишь для проформы. В целом западный мир привык сочувствовать армянам — отчасти из-за памяти о геноциде, а отчасти из-за того, что армян, как и евреев, везде много — и они формируют общественное мнение в свою пользу.

Закрыв глаза на оккупацию Карабаха, Европа как бы смягчила боль от Резни. Но азербайджанцам-то от этого не легче: они совершенно не понимали, почему Запад занял сторону армян. Ответом, как обычно, стала теория заговора: все куплены армянским лобби.

В Азербайджане росла обида, единственным другом осталась Турция — которая вообще отрицает факт геноцида. Эта концепция полной несознанки была принята и Азербайджаном — вместе с проработанной методологией фальсификации истории. Сотни ученых мужей исходят из аксиомы, что ни армян, ни их геноцида тут никогда не было, — и изучают, что же было вместо этого.

Для армян победа в Карабахе была моральной компенсацией за Резню. Но, злорадствуя над поверженным врагом, Армения сослужила себе плохую службу: комплекс жертвы был отдан азербайджанцам. Война для них — это Ходжалы. Зимой 1992 года, захватив этот азербайджанский поселок, армянские боевики жестоко убили шесть сотен мирных жителей. Эта был лишь один из моментов войны, которая унесла десятки тысяч человек с обеих сторон — но в сознании азербайджанцев остались только Ходжалы — ничем не оправданная, звериная жестокость захватчика. Не было армянских погромов в Баку и Сумгаите, сотен людей, заживо сожженных и выкинутых с балконов толпой. Не было и миллиона армян, убитых во время резни 1915 года, — были лишь Ходжалы. Азербайджанцы думают так совершенно искренне. Отсюда Рамиль Сафаров.

Масла в огонь очень подливает и чванливый армянский национализм. Из России рассуждения о том, что армяне самые древние, а остальные по деревьям лазали, кажутся милой глупостью. Но когда ты слышишь это от врага, захватившего твою землю, отнестись к этому с юмором трудно.

Молодежь, выросшая на официальном телике, вообще не знает, что Карабахская война была конфликтом за спорную территорию, для них это просто агрессия Армении. "Ну ничего, мы подождем. Вы же знаете, что бюджет Азербайджана в десять раз больше, чем у армян. У нас уже такая армия, что Карабах за один день можем забрать обратно. Пока нельзя, потому что Россия вступится — но однажды этот день придет." Впрочем, говорится это без злобы и с явным подтекстом, что воевать будет кто-то другой, хорошо оплачиваемые профессионалы.

Акрам

Я встречаю Айлисли, мирно прогуливающегося по улице. Это маленького роста, полный старичок, уютного вида, в кофте. Ни за что не подумаешь, что он тут гуляет, зная, что за его уши заплатили 12 тысяч долларов.

— Красиво у вас тут понастроили.

— Строительство идеет, даа, кто спорит, — Акрам говорит со смешным старо-бакинским акцентом, словно выпевая окончания, — Но, как писал Генрих Бёлль, я тут настолько тоскую, что если не пойду на кладбище, становится вообще невозможно.

— Вы не боитесь по улицам ходить?

— Я, честно говоря, еле остался, у меня сердце не ахти какое. Но я до семидесяти пяти лет дожил, свою жизнь могу дарить — тому, кому нужен мир, нужна человеческая теплота, между соседями нормальные отношения. Но вот мои, моя семья — конечно, они не хотели бы все это терять, — Акрам обводит рукой небогатую обстановку своей квартиры, куда мы пришли, — Для них сближение наций это абстрактно. Это для меня тут вопрос жизни и смерти: если умру, не увидев эти две нации вместе, — я такой смерти не хочу. Когда написал, подумал: не буду пока печатать. А потом решил, что, как бы дорого не обошлось, надо все-таки идти против того, что происходит. Человек, который пришел в этот мир, должен отдать миру то, что дал ему Бог. Тот свет, который он получил, — через не знаю какие каналы — он должен оставить в этом мире.

— Но надо ли его дразнить?

— Шура, милый друг, видимо такая история должна была случиться. Без этой травли не подействовало бы. Это, видимо, независимо от меня, от властей, — сама жизнь так построена. По закону физики тоже действие замечается только, когда противодействие есть. Хотя все это оказалось более чем неожиданным для меня. Самое удивительное, что армяне сейчас к нам относятся гораздо лучше, чем до этой скромной вещи. Конечно, есть и авантюристы, которые бы хотели, чтобы меня здесь убили, чтобы образ дикого народа создавать. Но интеллигенция и огромное количество простых людей смягчились, освободились от злости, подышали как бы...

— Но здесь-то люди думают, что вы оскорбили народ.

— Если бы я сомневался, что я хоть чем-то свой народ унизил, — я бы, наверное, сам сломался бы. Они хотят — если я два хороших слова об армянине говорю, то три об азербайджанце должен. Заботы мне не было — баланс мнений поддерживать! Я же описываю человека — как он воспринимает. Душевно хрупкий человек, который почти на грани сумасшествия от этой жизни. Который так страшно все переживает еще потому, что помнит, о чем рассказывали у него в деревне. Трагедия человека, когда все вокруг против его душевного состояния, против его взгляда на будущее. Братцы, давайте признаем, что гадости делали! Только после этого возможно идти на что-то хорошее. Черт-те что только не говорили: давайте проверим, какая у Акрама кровь. Хотя знают прекрасно, что я чистокровный турок. Что я Нобелевскую хочу получить. Что я на базар что ли товар принес? Но самое обидное, что это говорили от имени народа. Какая-то кабинетная крыса меня учит, что народ думает. Я вот с детства от бабушки, матери, дяди слышал только хорошее об армянах. Кто никогда армян не видал — те гораздо большие националисты, чем те, кто вместе жил. У нас редко-редко кто плохое слово скажет — это уже недоделанный идеолог, не нормальный деревенский человек. Демагоги такие и в деревне бывали, Шукшин их прекрасно описывал. Ох, я всегда с таким удовольствием его вещи переводил! Если сейчас провести референдум, подавляющее большинство будет за то, чтобы с армянами отношения наладились. Если идеология твердо скажет, что надо налаживать отношения — к вечеру народ уже по-другому будет думать. Народ — шкура та еще. Но, Шура, проблема вот в чем: как только армянский президент или наш пойдут на компромисс — тут же власть потеряют.

— А друзья вас поддержали?

— Когда я одному другу прочитал азербайджанский вариант еще, он от счастья чуть не прыгал. Это подвиг, — говорит, то-се, из глаз даже слезы вытекли. А теперь совершенно исчез из поля зрения. Боятся — что делать.

— Иногда мне кажется, что страна стала сумасшедшей, и люди ничего не хотят понимать. Вам не хочется отстраниться от этого всего? Шизофренику ведь не будешь что-то доказывать...

— Человек обозляется, если каким-то чувством знает правду, а должен воспринять ложь за правду. Когда человек живет между правдой и ложью, этот человек уже калека. Я всю жизнь очень хотел, чтобы было больше ясности, жаждал ясности. А желание отстраниться во мне с тех пор, как я себя помню. Это же частый образ у меня — одинокий мальчик, мечтающий как можно подальше убраться от людей. Всю жизнь я бежал — из деревни в город, из города в деревню. От хороших должностей бежал, от всяких собраний, от стола своего. Я ведь писать тоже не люблю — смешно сказать. Куда убежишь-то? Как избавиться от этого? Тянет на душе, уже невозможно, как беременный человек.

— Знаете, меня здесь, больше всего пугает холодный взгляд у некоторых солидных мужчин. Кажется, что за ним кроется какое-то глубокое недоверие к добру. Откуда у людей такое мироощущение?

— Это как паук, да? Как гусеница шелкопряда. Построит себе паутину и живет там. Не знает, что строит себе что-то, из чего выхода нету. Что же можно делать, человечество такое. По-моему субъективному ощущению, русский человек биологически менее хищник, чем кавказец. Не зря же они нахлынули именно в Россию. Нутром своим почуяли: русский почти не хищник, его можно обманывать и не бояться. Я, наверное, идеализирую, я же помню Москву начала 60-х, когда там учился. Другой еще был город, народ был совершенно наивный. Например, я очень извиняюсь, какой-то девушке скажешь: "Я тебя люблю," — и она верила, не знала, что кавказцу наплевать.

— Как получилось, что вы стали не таким, как все?

— Я ведь рос совершенно свободным мальчиком. Отец на фронте погиб, не было кого-то, чтобы мне сказать: пойди вот это сделать, потом будешь кушать. У нас же говорят: смотри так, женись на той. А я в стороне, ни под чью диктовку не рос, на меня никто не давил. Я в школе хорошо учился — только потому, чтобы оскорблений не слышать. Если мне учитель скажет: "ты плохо сделал" — я оскорблялся в душе, и с детского возраста хотел себя от этого оградить. Но вышло так, что оскорбляют меня много.

А мать у меня была свободнейшая душа, абсолютно давления на человека не терпела. Троих нас она вырастила — не помню, чтобы на нас голос подняла. Когда ее внуков наказывали, кричали на них, — она не выдерживала. Она своеобразный человек была, я весь от нее. А сейчас, представьте, пустили слух, что она армянка...

— Может быть, людям кажется, что если человек не вырос в атмосфере семейного насилия, то он какой-то не такой, не наш.

— Ха, вполне возможно! А она единственное, что знала — пророка своего Мухаммеда, и молилась всю жизнь. Она знала много стихов, сказок, сказочница была. Специальные были люди в деревне — приходили, ели-пели и сказки рассказывали — в основном девушкам, чтобы их воспитать честности. У нас говорят "намуз" — это женская честность, верность своей женской доле. Она, кстати, очень любила сказки Пушкина, их ещё до революции перевели. Она очень хотела учиться, но ее в четырнадцать лет замуж выдали. До глубокой старости она прожила и всю жизнь ту свою школу вспоминала. Свободная была душа. Она мне в жизни не сказала: ты это делай, это не делай. Только, если очень ей не нравится, каким-то образом скажет. Это была народная культура. Все-таки виновата советская система — что большую эту культуру, человеческую разрушила. У меня был друг, Вася Белов, он хорошо про это писал. Эх, Вася-Вася, сколько мы с ним водки выпили...

— Азербайджанская деревня изменилась?

— Абсолютно. У нас в деревне каждая семья была своеобразная, но всех объединяло отношение к работе: человек задаром ничего не должен иметь. Если земля у человека есть, вода — этот человек считался богатым. Это было справедливо — что человек не выскочка, не где-нибудь своровал. Жизнь в этом плане совершенно испортилась. 80 процентов айлисцев на московских базарах. В моем детстве каждый клочок был обработан — сейчас наплевать, все бросили. Развалили экономическую систему жизни — и внутри человека развалина осталась. Государство должно уметь регулировать это. В Турции был президент, Тургут Озал, он говорил: чтобы поднять народ — землю даешь, не берешь долгое время никаких налогов, и техникой обеспечиваешь. Когда его продукт готов будет — обеспечиваешь продажу. Это долг государства, обязанность. А наши ничего этого не стали делать — у нас же нефть, она страшно развращает.

— Да, мы с вами товарищи по несчастью.

—  Ни Путин, ни Алиев — не хозяева земли, они хозяева богатства, нефтяные начальники. Мы воюем с армянами за землю, а сама земля никому не нужна. Оказалось, что это не то, за что люди хотели бы бороться. Ну что сделать, значит надо так было - Богу или шайтану, не знаю.

— А как думаете, стоит ли съездить в Айлис?

— Не стоит. Скорее всего, не пустят, да и люди удерут, спрячутся. Чем врать или правду сказать — лучше ничего не говорить.

— А деревенских чудаков, которые правду-матку рубят, там нету?

— Ээ, сейчас все умные стали.

Церкви

Мое путешествие в Айлис началось десять лет назад. Я ездил автостопом по Турции, без денег, ночевал по деревням, где можно постучать в любую дверь, и тебя накормят и уложат спать. И почему-то меня тянуло все дальше на восток. Мне хотелось как-то понять этих крестьян, проникнуть вглубь их патриархальной жизни. Мне казалось, что там, где-то недалеко, под пылью, навозом и камнями, лежат первичные человеческие чувства, куда-то в нас растерявшиеся.

Однажды вечером я выехал на сиреневое нагорье, и по сторонам стали попадаться огромные черно-красные остовы армянских церквей, словно руины какого-то исчезнувшего мира. Никогда не видел я ничего странней и потусторонней этих развалин. Помню, в первой же церкви я остро почувствовал, что она вообще не людьми построена, а существует вне времени, за какой-то своей надобностью. В этих стенах был какой-то древний космический завет, заключенный до рождения нашего сознания, на ином языке. В окнах зияла пустота — и я чувствовал, что именно ради нее стоит эта церковь, ради понимания, что ничего нет. 

Некоторые руины были покрыты каменной резьбой. Львы, лошади, козлики, виноградные лозы, груши, медведи и люди, которые в них стреляют, орел, держащий в лапах зайца, и сам заяц — все сочилось жизнерадосностью и удивлением. Помню, меня поразил святой, держащий в руках храм. Это был каменный отпечаток конкретного человека с его реальными чувствами. И в лице отражалось обреченное понимание единственности своей жизни. Я почувствовал, зачем тем людям был нужен Бог, и почему мы легко без него обходимся.

Армяне потрясающе умели вписывать церкви в ландшафт — словно для завершения картины Создателю нужен был последний мазок, и Он давал кисть человеку. Без церквей эти горы не были идеальными. Глядя на маленький храм среди огромных просторов, я испытывал острое чувство радости, ясности и свободы. Церковь жила в вечном здесь и сейчас — и я тоже чувствовал, что живу.

А турки в деревнях жили в параллельной реальности — пыльной, солнечной и крикливой. Крестьяне копались в земле, возили на ишаках корзины с абрикосами. К древностям неверных они не испытывали ни малейшего интереса. Только пастухи с овцами, иногда укрываясь там, жгли костры, да мальчишки старались расквасить каменные носы. Я удивлялся: неужели никто из них не видит того, что меня так волнует. А через десять лет, прочтя Айлисли, я встретил того деревенского мальчишку, который завороженно стоит под куполом пустой церкви, ничего не зная, но что-то чувствуя.

Судьба деревни

В самолете до Нахичевани нам показывают бесконечную нарезку из телекадров с Гейдаром Алиевым. Складывается ужасное ощущение, что бедный человек всю жизнь провел в президиуме, хлопая и неискренне улыбаясь. Повинуясь какому-то чутью, я лечу ночью. Выйдя в толпе из дверей аэропорта, прошу первого же таксиста отвезти меня в самую дешевую гостиницу. Это караван-сарай для дальнобойщиков, триста рублей за ночь, номера с пятью кроватями, на которых раз в месяц меняют белье, и никто ничего не спрашивает.

Читая в этом номере Айлисли, я проникаю в тот сельский турецкий мир, который мне так нравился. Акрам всю жизнь писал рассказы или небольшие повести. Действие почти всегда происходит в Айлисе — как у Фолкнера в его Йокнапатофе — и из всех его произведений постепенно как бы ткался один большой роман. "Каменные сны" — его последняя часть.

Айлис — очень старое село, ему по меньшей мере тысяча лет. Когда Акрам бы ребенком, в нем было двенадцать храмов — целых и полуразрушенных. Армянское большинство деревни турецкие солдаты вырезали в 1918 году, уцелели лишь несколько девушек. Мальчик много раз слышал эту историю, о которой старики рассказывали с ужасом, знал этих девушек, ставших старушками. И видел оставшиеся от армян церкви.

"Входя через крепкие, никакой пушкой не пробить, высокие ворота, она каждый раз при виде самой церкви словно теряла рассудок. Как сумасшедшая начинала совершать круги по церкви. Потом чуть ли не по камешку целовала ее каменные стены, осеняя себя крестом. Наконец старая Айкануш подходила к дверям и останавливалась перед ними. Там она несколько раз крестилась перед каменным изображением женщины с ребенком на руках, которую айлисские мусульмане так и прозвали — “Женщина в чалме с ребенком на руках”. На этом заканчивалось ее паломничество, издали похожее на забавный спектакль...»

Рассказ за рассказом я узнаю жизнь деревни и того мальчишки, который станет Садаем Садыглы и погибнет, защищая армянина. Эта жизнь, спрятавшаяся от посторонних глаз за саманными заборами, передо мной как на ладони. Сидя с восьмилетним Садыком на горе над деревней, вдыхая запах дыма из тандыров, слушая лай собак и звуки радио на столбе возле правления, я узнаю что-то про каждую живую душу. Я знаю, о чем думает тот мужик, растерянно стоящий с чемоданом на своем айване, и старуха в чадре, ковыляющая к роднику. Я знаю, что по ночам тетя Медина садится на кровати и истерически хохочет, потому что сошла с ума от несчастной любви. Что бабушка Зейнаб держит червонцы на столе, чтобы ее погибший сын видел с фотографии, что у нее все в порядке. Что Салтанат хотела утопиться, потому что Кадыр сказал ей — да еще при соседе: "Девчонка родится, убью! Своими руками придушу. В уборную брошу!" Я вижу заросли ежевики, где все лето скрывается Аждар, как говорят, укравший деньги на консервном заводе, и знаю, как он счастлив тем, что сделал. С каждым рассказом эта деревня становится мне все родней.

Всю жизнь Айлисли описывал этот маленький кусочек белого света — который и есть весь людской мир. У меня возникает странное чувство, что я тоже прожил в этой деревне всю жизнь и знаю каждого жителя. Я чувствую, как во мне замыкается какой-то круг. Нет ни русских, ни турок, а есть обычные деревенские люди и сама деревня с ее судьбой. Мне кажется, что Айлис — это живое существо, а Акрам Айлисли — его творение, словно единственный плод на лимонном деревце. Будто этому древнему аулу в старости понадобился кто-то, кто бы его осмыслил.

Постепенно я понимаю, что у Садая Садыглы не было выбора. Его судьба была связана со всем — с проданной Лыской, продолжающей мычать у их ворот, с отнятым садом Мукуша, с детской любовью к Мерджан, которую мальчишки дразнят шлюхой, с призраком дедушки, приходящим проверить, если в доме керосин, с войной, с колхозом, который они пытались поднять, со слепым Исламом у мечети, с бесконечной историей этих гор, со всеми женщинами, мужчинами, детьи и стариками, с лунным светом, в котором дядя Эльмурад увидел отворившую ему дверь Гюльшен. Из всего этого был только один путь: этот мир, тонущий во вселенском потопе вранья, звал его на вокзал, в Эчмиадзин.

Я вижу, что Акрам Айлисли написал великую книгу — и что у него тоже не было выбора. А еще мне становится понятен Рамиль Сафаров, — он не маньяк, он просто так же наивен, как герои этих рассказов.

Айлис

На заре тот же таксист везет меня в Айлис. Рыжая горная пустыня в дрожащем мареве. Скалы, сушь и тишина — люди разъехались в Баку, Москву или Стамбул. Но шоссе изумительное — нефтяные деньги дошли и досюда. Чистенькие военные базы с колючной и пулеметными вышками — точные копии турецких. Горы за Араксом — это уже Иран, а горы по ту сторону долины — Армения.

Сто лет назад армян и мусульман здесь было примерно поровну. Мы едем мимо Джуги, села, где еще десять лет назад было гигантское армянское кладбище, три тысячи древних хачкаров. В 2005 году власти при помощи солдат и тяжелой техники сравняли его с землей, размолов хачкары в щебень. В том же году были стерты с лица земли все армянские памятники в области — десятки кладбищ и почти триста церквей, в том числе все айлисские храмы. По официальной версии, армяне здесь никогда не жили. Впрочем, и уничтожение памятников Азербайджан отрицает: за последние восемь лет в Нахичевань не пустили никого — ни иностранных журналистов, ни инспекторов ПАСЕ, ни депутатов Европарламента, ни даже американского посла. Катастрофа до сих пор не задокументирована.

В Айлисе я пробыл минут двадцать. Плоские крыши, глинобитные дома и заборы, тень шелковиц, веселый ручеек прыгает вниз, раздавая воду абрикосовым садам, в которых с утра пораньше возятся женщины в платках и шароварах. На маленькой деревенской площади торговец раскладывает по земле свой копеечный товар. На крутых склонах пасутся ослики. Никаких церквей. Пастораль нарушают только новая бетонная школа с квадратым асфальтовым плацем и полиция с флагштоком, выполненные в турецеком, стерильно-казарменном стиле. Как раз на этом плацу тысяча бедно одетых людей, крича и размахивая кулаками, жгла книжки Акрама. Народу на улице мало, я прошу таксиста найти чайхану.

— Нету чайхан, запретили по всей Нахичевани. Чтобы лишних разговоров не было.

Оказывается в 2007 году всесильный "нахичеванский хан" Васиф Талыбов действительно запретил все чайханы. Если вы знаете роль чайханы в жизни турецкого мужчины, то можете представить себе силу местного режима. Это радикальнее, чем ввести в России сухой закон. В автономии вообще много чего запрещено — шиитские религиозные праздники, частные спутниковые тарелки и даже езда с неместными номерами.

Все-таки нахожу на улице кучку мужиков, поросших щетиной. Интересно, кто это, чей брат, чей сын. Спрашиваю про Айлисли. Один, пожилой, медленно, с трудом подбирая русские слова говорит:

— Акрам Айлисли очень достойный человек. Вам в Айлисе про него плохо никто не скажет. А (следует имя крупного государственного деятеля) пусть себе язык в жопу засунет.

— А митинг как же?

— На митинг с района людей привезли, автобусами.

И в этот момент сзади подруливает машина и выходят люди в костюмах, это местное КГБ. Как они меня вычислили? Три часа суровый районный кгбшник в скучном кабинете с тремя портретами Ильхама Алиева выясняет, не являюсь ли я армянским шпионом.

— В вашей редакции есть армяне?

— Нет, насколько помню.

— Ваш главный редактор кто по национальности?

— Еврей.

— Ну какая нам разница, еврей он или нет! Что вам сказали в Айлисе?

— Боюсь, не смогу повторить.

— Мы должны заверить вас, что жители Айлиса возмущены этой книгой. Если Акрам Айлисли приедет в Айлис, они его просто растерзают.

Переводит учитель русского языка — умный, но какой-то зачерствевший человек. Сообщает о своей любви к Пушкину и Толстому и что десять лет вынужден был торговать шмотьем в Лужниках. Говорит, что он сам выступал на том митинге: Акрам Айлисли оскорбил свой народ, представил его дикарями и убийцами, исказил историю Азербайджана.

— И книжки жгли?

Учитель смущается:

— Это было стихийно, люди были так возмущены. Того, что написал Айлисли, не было! Никто здесь армян не убивал, в 1918 году был геноцид азербайджанцев, вы слышали об этом?

— Не слыхал.

— А вы верите вообще, что армяне захватили двадцать процентов территории Азербайджана?

— Ну причем тут моя вера, это же факт.

Мрачный кгбшник вдруг поднимает на меня детские глаза и дрогнувшим голосом произносит:

— Спасибо вам большое, спасибо...

— Вы знаете, я уверен, что через двадцать лет вы будете очень гордиться Айлисли. Он первый сделал шаг навстречу, протянул руку врагу.

— А почему армяне первые этого не сделали?!

— Потому что для этого нужно быть очень храбрым человеком. В Армении такого, к сожалению, не нашлось. Только у вас нашелся.

Я вижу, как, несмотря на усилия, по суровому лицу учителя расплывается улыбка.

Прозу Айлисли можно прочесть на сайте akramaylisli.info. Сборник "Каменные сны" и другие айлисские истории можно скачать здесь: doc, epub.

rusrep.ru